Порно с ольгой николаевной

Обошлось. Утром мы общались так, будто ничего не произошло. Мама порхала, как молоденькая девочка. Покормила меня и отправила к Ольге Николаевне. Я сам никогда не приставал к маме по поводу секса, ждал, когда она сама этого захочет. И это случалось, правда, не часто. Зато мы стали заниматься с ней сексом не только ночью, но и днем. Иногда вечером, когда папа смотрел телевизор, мама приходила ко мне в комнату, закрывала дверь и, упираясь в нее спиной, молча расстегивала халат и широко расставляла ноги. Я вставлял ей и мы сношались стоя. Мне очень понравилась эта поза, а то, что отец находился в соседней комнате, щекотало нервы мне и маме. Я поступил в институт. Я немного не добрал баллов, чтобы поступить на выбранный мной факультет. Здесь очень помог Николай Васильевич. Благодаря ему я учился той специальности, которую выбрал. Теплые и не только родственные отношения с Ольгой Николаевной и мамой сохранились у меня надолго и продолжались, когда я уже женился, и у меня появились дети. Я иногда заходил в гости к Ольге Николаевне, а с мамой мы виделись постоянно.

Вниманием молодая женщина «стала самым разнообразным образом»мучить студента, его же не покидало чувство вины по отношению к Шурочке,которая нравилась ему все сильнее. И осенью, уже в Москве, вероятно, во времяссоры с Елизаветой, Андреев является в дом к Велигорским пьяный и объявляетШурочке, что любит ее. Это было первое из многочисленных объяснений Андреева сосвоей будущей невестой и женой.Надо сказать, что пятилетний роман Андреева и Шурочкиподробно отражен в его и ее дневниках, сохранились «решительные письма»,запротоколированы не только основные перипетии, но и нюансы, и подводные камниэтих весьма непростых отношений. Осенью 1899 года по просьбе ШурочкиАндреев пишет очерк «Александра Михайловна Велигорская: опыт характеристики».Конечно же в 1896 – 1900 годах Шурочка постоянно соперничала в душеАндреева с другими дамами сердца: прежде всего — с Надеждой Антоновой, но тобыла «великая идеальная любовь», ну а были, конечно, и менее «идеальные». И,увы, будущая жена прекрасно знала о сердечных увлечениях Леонида,частенько — от него самого. Андреев же испытывал перед ней «вечную вину»,но оправдывал себя тем, что «она еще ребенок» и «гимназистка», а ему необходималюбовь, с которой он бы мог «построить совместную жизнь». Надо сказать, чтобарышень, готовых с энтузиазмом откликнуться на этот призыв, становилось всебольше.Летом 1897 года в дневнике Андреева появляется такаязапись: «Нынешнее лето многим рознится от прошлого. Тогда во всем поселке(Царицыно. — Н. С.) у меня были одни знакомые — Добровы.Теперь же одних знакомых барышень уже перевалило за четвертый десяток.Любопытнее всего такая вещь. Оказалось, что я составляю царицынскую знаменитость.Чего мне только пришлось наслушаться по поводу моей красоты, 102 неотразимости, гордости,недоступности. Моего знакомства ищут, меня ловят, мной интересуются… меняревнуют, из-за меня чуть ли не дерутся…»118* И далее на страницах дневникачитателю являются пронумерованные (!) «объекты желаний», их численность —впечатляет. Но все эти увлечения — Ольгой Николаевной, Зинаидой Ивановной,Натальей Лаврентьевной — недолговечны, а Шурочка на протяжении долгих летпродолжает жить в его сердце, причем острой занозой. Однако вопрос о том, какимобразом, едва выйдя из гимназии,

Все же счастья!.. С уходом от меня Волынской (пошла танцевать), увидя Танатара, гнал его от себя, крича в лицо: «негодяй, подлец! Ты разбил мое счастье!»… При этих словах даже заплакал. «Я с вами больше не знаком»… Танатар помочил мне голову, угостил «сельтерской», после приема которой меня стошнило. Ребята решили воедино уложить меня спать. Но нет! черта лысого! я ни с кем не желал идти, кроме Волынской… Она проводила под руку (сам не мог) до постели… и собиралась уходить — но не тут-то было. Я держал ее и распевал: Не уходи, побудь со мною, Мне так отрадно и легко. Перед глазами стояла она — я видел прекрасную пикантную фигуру — и видел густые, отливающие золотом, волосы (шиньона) — белые, как снег, зубы за яркими чувственными губами… и меня пронизывал электрический ток… Да. Счастье было так близко, так близко (досталось Танатару)… О, счастье!..» 12 июля 1913 года. «Проснулся в первом часу дня и прямо из товарищей лицезрел Васю Федорова. Интересно, как он спал — голова на подушке, а все туловище на грязном полу. Заглянули в зеркало — и, боже! отскочили колбасами от него. Мой костюм весь измялся — в некоторых местах был обтошнен — был весь покрыт пухом от перины. Исполнив утренний обряд, пошли в сад. Там встретили Танатара — проходил мимо нас, молча, из глубины сада — скорее всего там спал. Вид его внушал ужас: перед обтошнен, зад и спина выпачканы землей, точно его таскали за ноги. После Танатара встретились со всеми девицами — они шли из беседки, где спали. Постепенно, но все собрались. И, боже, сколько было смеху! Первым рассказывал лунатик Федоров — не стоя на ногах, заявился в беседку, где только что улеглись девицы после бала, желает всем покойной ночи — берет первое попавшее платье, кофточку и шляпу, надевает и вздумал плясать. Один малознакомый малец весь ужин и половину бала просидел с хозяюшкой Ольгой Николаевной в фаэтоне на дворе, куда им носили официанты ужин и вино; все это сопровождалось поцелуями и препикантными разговорами. Девицы рассказывали: не успели раздеться все — вваливается вдрызг пьяный Самка Танатар и заявляет, что он пришел с ними спать. Девицы, конечно, все перепугались и попрятались

В дикую вакханалию. С товарищами заявлялись к ней пьяными. Много смеялись с Ольгой Николаевной над товарищами: Федоров все плакал, а Танатар молился… оказалось, что они — девственники, и Федоров так и не смог нарушить свою девственность… Все делалось нельзя как лучше… Заводился граммофон, пили чай, за которым устраивали обнимание, угощая винцом… „Живи и наслаждайся“ говорит один ученый…» И опять больно падает дневник на колени. — Господи, Господи, дай чистоты! Дай чистоты, Господи! Избави от боли, от лжи, от грязи!.. День. Воздух в морозе, желт, как воск, — желто, как воск, солнце. На стеклах окон ожелченные солнцем веера и хвощи инея. В комнатах бодрый холод, тишина, пустынность, восковые лучи ложатся на каменный пол. Термометр стоит на тридцати двух, — там, за замерзшим окном. Илья говорил утром, что на дворе валяются замерзшие галки. Падает дневник на колени, падают на колени слезы. Пустыня дня — пустыня дней. И опять телефонный звонок… …Сочельник под новогодье. В загородной усадьбе Камыниных, теперь советском имении, в сочельник, под новогодье, военспецы дивизиона устраивали вечеринку. Колонный дом, простоявший столетие, оттапливали за несколько дней, и все же в нем было сыро и холодно. И потому, что дом был растащен, в нем не нашлось ламп, и вечером освещали его лучинами. Оркестр играл во мраке, без нот, врал отчаянно, и все же играл, на хорах, в белой зале. Одни уехали еще утром, чтобы в деревне провести день, кататься на лыжах и гулять, другие приехали прямо к ужину. В каждом городе находилась особая порода барышень, которые имели одно — увеселяться: — на этом вечере этих барышень было очень много. Вечером в лесу, на опушке, компания лыжников зажигала на веселой елочке две свечи, плясала около веселой елочки, потом елочку сожгли. Ночь пришла глубокая и безмолвная с мириадами звезд и с инеем, горящим как звезды. В ободранной гостиной накрыт был ужин, вестовые светили лучинами. Люди, в шинелях, в шубах и шапках, пели, ели и пили. Оркестр играл очень громко, но никто не танцевал. После ужина опять пили: — было событие: писатель Камынин, бывший хозяин, своим ключом отпер потайной шкаф с винами, иные вина прокисли, иные коньяки и водки повыдохлись, — но их пили под «ура»,